— Я не ищу историй, отец. Я ищу ответы, — говорит он, делая шаг вперед, надвигаясь на своего отца, заставляя адреналин пульсировать в моих венах. Леви не останавливается, пока не оказывается прямо перед ним, своим впечатляющим ростом возвышаясь над Джованни. — Я не собираюсь спрашивать тебя снова, — говорит он, когда несколько охранников меняют свои электрошокеры на пистолеты. — Как умерла моя мать?

Джованни прищуривает глаза, его челюсть напрягается — явный признак того, что он теряет контроль.

— Я обхватил руками ее хрупкое горло и сжимал до тех пор, пока она не перестала дышать, — выплевывает Джованни, придвигаясь к своему сыну невероятно близко, пока их носы почти не соприкасаются. — Твоя мать была бесполезной свиньей и только и делала, что нянчилась с тобой. Она разрушала мое наследие, наполняя ваши умы нелепыми историями и безусловной любовью. Она была слабой, и каждое мгновение, проведенное рядом с ней, делало тебя таким же жалким. Ты должен благодарить меня, — выплевывает он. — Без меня вы трое были бы обычными, такими же бесполезными, как и она. У тебя никогда не было бы того, что нужно, чтобы встать на мое место, но теперь посмотри на себя. Я создал тебя по своему образу и подобию.

Рука Леви вытягивается, как бешеный питон, обвиваясь вокруг шеи отца с невероятной силой, сжимая точно так же, как Джованни сделал это с их матерью. Леви поднимает руку в воздух до тех пор, пока ноги Джованни не оказываются болтающимися над землей, имея полную возможность сломать ему шею, как чертову ветку.

Я с тревогой жду, мои колени дрожат, я молча призываю Леви положить конец всему этому дерьму и убить его, но прежде, чем у него появляется шанс, острые металлические наконечники другого электрошокера пронзают его кожу. Леви падает на землю, его колени ударяются об асфальт, а челюсти сжимаются в агонии. Он поспешно отпускает отца, и Джованни, пошатываясь, поднимается, хватаясь за низ своего пиджака и расправляя его.

Еще до того, как тело Леви перестает биться в конвульсиях на земле, Джованни убирается отсюда к чертовой матери, как напуганная маленькая сучка, которой он и является.

28

Черные внедорожники несутся по длинной подъездной дорожке, уносясь, как гребаные ракеты, и спешат к главным воротам, более чем когда-либо преисполненные решимости убраться отсюда к чертовой матери.

— Что, блядь, я говорил о том, чтобы начинать дерьмо? — Требует Роман, злясь на каждого из своих братьев, но я не собираюсь лгать, я не могу найти в себе сил расстраиваться, это было самое большое развлечение, которое у меня было в жизни. Это дерьмо достойно награды. "Грэмми"? "Эмми"? "Тони"? Какая присуждается за выступления на большой сцене? Потому что, черт возьми, выведите это дерьмо на сцену перед тысячами людей, и им бы аплодировали стоя. К черту мафию, нарядите этих сучек в пачки.

Маркус усмехается, когда мы все поворачиваемся лицом к “Эскалейду”, который выглядит слишком одиноко на огромной подъездной дорожке.

— Как будто ты из тех, кто умеет разговаривать, — бормочет он, когда мы направляемся к большой черной машине. — Что было со всем этим твоим, скажи мне, отец, как те агенты узнали об этой вечеринке? Я не мог позволить тебе получить все удовольствие, не так ли?

Роман не отвечает, чертовски хорошо зная, что Маркус прав. Хотя нельзя отрицать, что Маркус и Леви были немного более требовательны в своем подходе. По крайней мере, они смогли получить от своего отца несколько ответов, даже если они были не теми, на которые они надеялись.

Прошло всего несколько минут с тех пор, как Леви снова сбили с ног электрошокером, а он не произнес ни слова после того, как узнал, как именно их отец убил их мать. Хотя они должны были этого ожидать. Конечно, они не могли быть настолько слепы, чтобы поверить, что она умерла каким-то другим способом, но тогда они были всего лишь беззащитными детьми. Кто знает, что сказал им отец о ее внезапной смерти.

Маркус протягивает руку, берется за ручку дверцы “Эскалейда” и открывает ее.

— Давай, — говорит он низким и требовательным голосом, не оставляющим места для споров. — Вон.

Жасмин вскидывает голову, ее глаза расширились, когда она перевела взгляд на Маркуса. Она поднимает голову, выглядывает из-за края окна и смотрит на массивную дорогу, чтобы убедиться, что угрозы больше нет. Она прерывисто вздыхает, выбираясь из “Эскалейда быстрее, чем бежала к выходу из гробницы.

Ведя ее к главному входу, мы обнаруживаем, что входная дверь оставлена широко открытой, и меня охватывает облегчение от осознания того, что мне не придется карабкаться по гребаному лабиринту кустов, чтобы вернуться внутрь. Мое тело слишком устало для этого дерьма. Я просто хочу найти кровать и рухнуть в нее, и, честно говоря, в данный момент даже не имеет значения, чья это будет кровать.

Я завожу Жасмин внутрь, и прежде, чем у меня появляется шанс показать ей окрестности или сказать, где находится ванная или столовая, появляется Роман с телефоном и передает его ей.

— Иди и позвони своему мужу, — говорит он ей. — Не сообщай ему, где ты находишься, и с кем ты. Мы отвезем тебя к нему. Поняла?

Она с трудом сглатывает и кивает, ее глаза все еще широко раскрыты, когда она выбегает из фойе и направляется к массивной лестнице. Она опускается на третью ступеньку, хватаясь за перила так, словно это ее единственный спасательный круг. Мы все некоторое время наблюдаем за ней, пока она набирает номер телефона, и после долгой паузы она всхлипывает при звуке голоса своего мужа.

Я не могу удержаться и снова бросаю взгляд на Романа. Он действительно пытается загладить свою вину, хотя я не могу с уверенностью сказать, за что именно. Может, за тот инцидент с порезами моей плоти после выстрела в Маркуса или за то, что отверг меня в гостиной и заставил почувствовать себя жалкой, отчаявшейся шлюхой. В любом случае, я благодарна.

Разобравшись с Жасмин, я пересекаю фойе и вхожу в огромную гостиную, мое сердце разрывается, когда я обнаруживаю двух волков без сознания на полу точно так же, как я нашла их после последнего визита Джованни.

— Черт возьми, — бормочу я, стискивая челюсть, когда наклоняюсь перед ними, поднося руки к их пастям, чтобы почувствовать их теплое дыхание на своей коже.

Уверенная, что они все еще живы, я падаю на большой диван и устраиваюсь поудобнее, кладя голову на подлокотник, пока парни следуют за мной. Каждый из них подражает моему выражению лица, когда видит волков на полу, и Леви, как и я, делает еще один шаг вперед, чтобы проверить, дышат ли они еще, слишком хорошо зная больные выходки своего отца.

Роман садится прямо напротив меня, и я не могу удержаться, чтобы не схватить полупустую бутылку воды с кофейного столика и не запустить ей ему в голову.

— Какого хрена это было? — требует он, его глаза пульсируют от неконтролируемой ярости, его эмоции уже слишком запутаны, чтобы он мог функционировать как нормальный человек.

— Твой вкус на женщин — полный отстой, — говорю я ему. — Ариана? Правда? Она гребаная сука. Боже, я ненавижу ее. О чем, блядь, ты думал?

Роман сжимает челюсть и отводит взгляд, пытаясь успокоиться, когда Маркус и Леви ухмыляются, на их лицах ясно написано согласие, хотя они и не осмеливаются произнести это вслух.

Роман бросает на меня острый взгляд.

— Ты ни хрена не понимаешь, о чем говоришь, — говорит он мне. — У нее была тяжелая гребаная жизнь, и она ошибалась на каждом шагу. Будь с ней помягче. Именно из-за ее отношений со мной она попала в ловушку моего отца. У нее есть полное гребаное право опасаться тебя.

Я усмехаюсь, качая головой, слушая его объяснение.

— Хорошо, то есть ты хочешь сказать мне, что за десять или около того лет она так и не смогла сбежать от него? Так и не смогла сбежать или исчезнуть, несмотря на неограниченные наличные и ресурсы, к которым у нее есть доступ? — Спрашиваю я, глядя ему прямо в глаза. — Сколько раз она летала самолетом в отпуск в Италию или Францию? Сколько раз она легко ускользала из дома твоего отца и проводила ночь здесь или в каком-нибудь сомнительном клубе без вопросов? Прости, Роман, но я не знаю, то ли ты слепой, то ли просто глупый. У этой женщины есть власть над твоим отцом, и ей это нравится. Она не страдает в этом огромном особняке, она его идеальная, любящая жена. Она получает все, что хочет, и, хотя, возможно, так все и не начиналось, сейчас это определенно так. Ты просто слишком терзаешься чувством вины, чтобы увидеть это. Она использует твои эмоции против тебя.